15 мая 1891 года родился Михаил Булгаков. К этой дате предлагаем два по-булгаковски «быстрых», острых репортажа из его бурной жизни и нетривиального творчества.

 Игорь Фунт

Этимология собачье-рыбьей нечисти

А ведь как хорошо начиналось — …безобидная рыба, прочитанная наоборот.

Но приступим.

«Нечистая сила», в немыслимых ипостасях пришедшая на помощь мятущейся, бьющейся в судорогах интеллигенции, — взращённая и напитанная, конечно же, Гоголем, далее А. Аверченко, — новыми красками, неординарными и по-чеховски импрессионистскими живописными мазками воспрянет у Михаила Булгакова.

Принимая, в принципе, февральскую революцию, — после Октября многие авторы-прогрессисты увертюры XX в. мучительно ищут причину поворота «не туда», не в ту сторону. Куда следовало бы повернуть колесу истории. Что вполне напоминает сегодняшние аналитико-апоплексические метания по поводу горбачёвско-ельцинского «не туда».

Да, «переворот и избавление». Да, «светлое, очищающее пламя», в котором сгорает всё уродливое, старое, скверное…

К сожалению, формула «до и после», как ни странно, тут же теряет смысл — как теряет его позитивная попервоначалу деятельность «рыцаря революции» Керенского и того же Ельцина, всуе упомянутого: хороший по определению переворот испортили плохие по определению люди.

В дальнейшем некое разделение революции и её последствий — постфактум — просто переставало работать. Объединившись в один закономерный, по природе, вопрос: «Объясните, господа, почему русский народ свергнул Николая и выбрал Ленина и Троцкого?!»

Думаю, на нынешнюю почву, на нынешний капиталистический фундамент вопрос можно не перестилать. Ответ следует точно по Булгакову, саркастически и с подоплёкой: нечистая сила виновата! «Боже, какая прекрасная жизнь впереди. Задыхаюсь от счастья!! Вот теперь мы покажем, кто мы такие», — «Да… показали», — сникает в неизбывной печали герой Аркадия Аверченко.

От коего наиболее жёстко, до жестокости, досталось «нечистой силе» Керенского, «тщательно, заботливо и аккуратно» погубившей одну шестую часть земной суши. Сгноившей с голоду «полтораста миллионов хорошего народа». Выдавшего ему в марте 1917-го — авансом — «огромные, прекрасные векселя».

Булгаков явил читателю следующую, высшую ступень развития нечисти. Она поумнела, заматерела и научилась жить и «творить» при социализме.

…Посему вернёмся толику в предысторию.

Умных разговорчивых псов в мировой литературе довольно-таки приличное количество: у Сервантеса, Гоголя, Кафки, Гофмана, Лукиана. А. Толстого, наконец, — с собакой «Цыганом», повествующей непростую историю своей жизни. Ле́винская собака Ласка из «Анны Карениной» — пусть не калякающая по-нашему, — но чрезвычайно благоразумная. Не суть.

Говорящие рыбы и коты тоже не в новинку — со времён русских народных сказок с Емелей и «одушевлённой» ходячей печкой.

Но именно Булгаков в XX веке — один из зачинателей, родоначальников животворящих «чудес» из решета. А с юмористическим вывертом — ежели не главный по «нечистым», — учитывая «второго Чехова» Аверченко; то в первой тройке — абсолютно точно!

Вот, скажем, в рассказе «Русалка» Аверченко развеивает романтический миф о зеленоволосых химерических кралях, поющих морякам сладкоголосые песенки-заманухи.

Содержание текста настолько же непритязательно, насколько достаточно свежо в литературе Серебряного века (напечатан в «Сатириконе», 1911). Принимая во внимание сугубо юмористическую подоплёку.

Крайне же интересен он тем, что у Булгакова с Аверченко идёт непрестанная перекличка символов — ива́новско-«жоржиковских» атомов. Точнее даже, бахтинских хронотопов «утраченного прошлого» в предвоенном пространственно-временном континууме: от Первой мировой до ВОВ. Как у самого Аверченко, в свою очередь, каждая деталь насыщена историческими параллелями и аллюзиями.

Художник Кранц, купаясь в реке, внезапно натыкается на русалку с «печальными молящими глазами». И, в прострации восхищения, приносит её домой. (Сбылась извечная мечта народа!)

Эйфория русалочьей любви проходит быстро. «Невеста» постоянно требует ежеминутного окатывания водой и кормления рыбой. Этой же вонючей рыбой противно пахнут её объятья и поцелуи. (Крушение надежд.)

Постель — мокрая. Кругом — чешуя. Спать невозможно — она всё время поёт! (Вспомним ненавистные проф. Преображенскому балалаечные переборы нерадивого питомца.)

К тому же феерическая нимфа донельзя вульгарна и элементарно тупа. Машинально повторяя, — будто булгаковский «прозревший» Шариков, — несвязные фразы, рывками слышанные от рыбаков. [Утробное «Рыбы­ы... Дай рыбы!» навевает знаменитое шариковское «Абыр-валг». С той разницей, что Шарик не понимал значения слов, пока не стал человеком. (Лучше бы не становился!) Булгаков же сим образом отметился в «рыбьей» теме.]

Кстати, тут можно проследить занятную логико-лингвистическую цепочку по поводу непосредственно русалок и всякой остальной «разумной» живности — предвестников булгаковских сатанинских плясок. Подобно смердяковским гитарным экзерсисам — предтече шариковскому музыкально-революционному балагану. Подобно прочитанной в 1925-м книге учёного А. Чаянова о московских приключениях Сатаны — предтече «М и М».

В 1900-х гг. «рыбью» тему поднял Герберт Уэллс. «Морская дева», «Наяда» — великолепная сатира на викторианские ценности.

Далее — француз Жан де Ла Ира с романом-фельетоном «Человек, который может жить в воде». Далее — рассказ А. Н. Толстого из цикла «Русалочьи сказки», 1910. В коем поселённая старым рыбаком в избе наяда своим зверским аппетитом и неуёмными требованиями разоряет всю домашнюю жизнь. А в конце концов убивает самого хозяина.

Далее сатирические экзерсисы Аверченко с нечистой силой, неразумной и разумной, хвостатой и носатой.

Фантаста Александра Беляева, по цензурным соображениям перенёсшего опыты над водоплавающими — людьми-амфибиями — из России в «блистающую» заграницу, вполне обоснованно можно считать последователем профессора-экспериментатора Преображенского.

Хотя литературоведение настаивает на беляевском подражании Жану де Ла Ира. Всё-таки там и там — морская фабула; отнюдь не земная — собачья; «скотская», — по выражению о. Сергия Булгакова. Пусть. Да и сравнение беляевской «рыбы» с булгаковким псом звучит натужно. Человек-амфибия сразу был человеком, им и оставался. Несчастный же Шарик претерпевает невообразимые метаморфозы преображений «туда-обратно».

Исторических и качественно-личностных литературных параллелей невероятно много. Да и не могло быть иначе. Ведь писалась эпоха. Эпоха горьких падений в преисподнюю и, наизворот, фантастических взлётов. Писавшихся гениями…

Это и наличие неких здравомыслящих созданий — полуживотных-полулюдей. Это — вторжение в интимное, частное пространство чего-то страшного, неведомого, злого. Что нередко доводило исследователей человеческих душ до самоубийства.

Научные опыты опять же, — не всегда кончающиеся положительно. Это и обучение грамоте, гуманистическим навыкам низших ущербных существ, — обучившись, ставших элементарной «мразью».

И как постепенное облагораживание добрейшего уличного пса этимологически возникло с невинного «абыра», — так институциональное, благоверное и благонравное развитие России завершилось глобальною катастрофой с приходом к власти большевистской «нечисти». С паханом-Сатаною во главе.

А ведь как хорошо начиналось — …безобидная рыба, прочитанная наоборот.

«Кружка»

В конце 1920-х годов Булгаков частенько забегал в небольшой пивной подвальчик при некоем «Кружке́ друзей искусства и литературы» в Воротнико́вском переулке. (Этимология идёт от древних воро́тников, открывающих ворота Кремля. Затем ударение «съехало» на второй слог.) Более известном как Дом работников искусства, — переименованном так уже в 30-х.

Куранты как раз били пять часов пополудни…

Ресторан назывался «Кружка» и, конечно, облюбован был московской пишущей богемой.

Там, — в прокуренном гениями всех жанров и мастей зале, — решались порой глобально нешуточные вопросы. Связанные с дальнейшей публицистической жизнью (или смертью…) их произведений.

Михаил Афанасьевич чрезвычайно любезно обходился с друзьями. Абсолютно не чванлив, абсолютно вежлив. Всегда с удовольствием уступал ораторское место собеседнику. Как правило, мало пьянея от выпитого.

Его ни на кого «непохожесть» описана не раз. Но попробую и я. [Вдруг останется в истории! — и мой натюрморт используют потом Юзефовичи: и стар, и млад.]

Обаятелен — необыкновенно! Предупредителен, скромен. В шумных компашках держался исключительно в тени, на заднем плане. Никогда не стремился стать центром общества. Но никогда и не отказывал почитать вслух. В подобные минуты интерес был прочно на его стороне: зрители внимали, будучи накрепко прикованные к сюжету повествования.

В свою очередь, рассказчик — симпатичный блондин ростом выше среднего. Гибок, быстр в движениях. Всё замечающие, точнее, подмечающие серые глаза, — въяве отражают происходящее в душе: кипящую страсть, холодное презрение, трезвую жалость либо наоборот — возбуждённое алкоголем отчуждение.

Одет опрятно-старомодно. Будто студиозус из 10-х годов — приличного воспитания, из прилично-интеллигентной семьи. Повзрослевший подросток. Но не забывший въевшихся благодаря наставлению смешливой француженки-гувернантки: дворянских манер конца XIX — начала XX вв.

Лексически — также немного старомоден. Посему концептуальные «коммунистические» словечки звучали не то чтобы иронично, — но по-настоящему смешно, по-сатирически остро. Превращая даже серьёзный животрепещущий сериал — в фельетон. 

Внешние манеры — хоть сейчас выходи под софиты: индивидуальности — через край! То же и с творчеством — самобытно, хара́ктерно, но́во.

И важнейшее… В отличие от иных сочинителей, вооружающихся в повседневности всевозможным сценическим антуражем: сдержанностью ли, искусственным (в том числе наркотическим) весельем либо надменностью небожителей, — Булгаков плоть от плоти похож на своих героев: «Он не играл, а писал устные рассказы», — резюмировал его стилистику приятель по «Кружке» и по жизни — В. Ардов.

Так получилось, что примерно в тот же период готовился к сдаче в Художественном театре свежеиспечённый блестящий спектакль «Дни Турбинных». Тогда и столкнулись в «Кружке» непримиримые антагонисты: свободолюбивый драматург Булгаков — с отчаянно бронзовелым, до мозга костей советским критиком В. Блюмом. Шефом театрального отдела Главрепеткома.

Бывало, Блюм противостоял одномоментно нескольким оппонентам, крича и брызгая слюной: «В Союзе нет и не может быть никакого места сатире!! — утверждал пятидесятилетний ретроград выстраданный с годами тезис: — Ибо мы, творцы Мельпомены, должны, прямо-таки обязаны утверждать своими произведениями новый строй. А — ни в коем разе не ругать его, не хаять безудержно!»

Оппонентами же, т.е. защитниками булгаковских «кружечных» идей, в разное время была неспокойная молодёжь — М. Кольцов, Маяковский, Ильф-Петров.

Кстати, Илья Ильф, работавший с Булгаковым в железнодорожном «Гудке», по натуре крайне взыскательный, с характером «кирпича», одним из первых во всеуслышание заявил о неординарном «чистейшем» таланте Михаила Афанасьевича. Что дорогого стоило, чессговоря: скупой на эмоции Ильф хвалил — нечасто.

Блюм же, в неистовом раже отказничества, однажды запретил в Малом театре пьесу «Медвежья свадьба» авторства… наркома просвещения Луначарского. Хоть последний и являлся непосредственным патроном Блюма. Притом что опубликования «Свадьбы» Луначарский добился только лишь благодаря обращению в ЦК партии. [Были в 20-х ещё кой-какие призраки демократии.]

В общем, никакая «кружечно»-пивная обработка Блюма — не помогла. «Турбинных» зарезали. И хотя Художественный театр обжаловал решение репеткома, повторная комиссия тоже не одобрила постановку. Дело зашло в тупик.

Как ни странно — выручил… Сталин. Считавший Булгакова, в принципе, антисоветчиком. Тем не менее сказав, что русский народ должен лицезреть, как даже самые хорошие бескорыстные люди обречены на неминуемую гибель — в случае неприятия ими революции, социалистических идей. И спектакль — пошёл.

Следующий раз Сталин появился в судьбе Булгакова во время приснопамятной бессонной ночи, — позвонив писателю по телефону. Дав совсем уже скисшему под неимоверным давлением РАППа драматургу — место режиссёра в Художественном. Что по итогу выплеснулось «Театральным романом».

Однажды Булгаков шутейно жаловался друзьям в «Кружке», как после победоносного водворения «Турбинных» на сцене, его внезапно и неожиданно обуяли сонмы попрошаек. Считавших драматурга разбогатевшим проклятым нэпманом. И что ему ничего не стоит кинуть «на прожитьё» сотню-другую.

Они звонили домой, вылавливали на улице, ждали у квартиры…

[Добавим, жил Б. в писательском доме на Фурманова (в ту пору Нащокинский пер.) Там его восьмилетний пасынок Серёжка познакомился с 8-летним же Алёшкой Баталовым, — будущим великим актёром: — пасынком упомянутого выше сатирика В. Ардова.]

И вот — как-то уже под утро — раздался звонок. И нетрезвый хриплый голос стал объяснять, дескать, беспокоит стародавний собутыльник по «Кружке». И что намедни он, выйдя из ресторана, поскользнулся — и вдребезги разбил очки в золотой оправе. То есть срочняком нужно 100 рублей на новую.

Булгаков, — тут же не по-детски вскипев, — яростно бросил трубку!

Опять звонок…

Писатель нехотя встал. (Он не мог не подойти — не позволяла врождённая учтивость.)

Закурил…

Кряхтя взял аппарат, мысленно проклиная всё на свете:

— Аллё.

— Товарищ Булгаков. Я вас понял. Золотую не надо. Раз уж такое дело, и мы с вами друг другу не чужие (явно намекая на кабацкое «братство»), то дайте хотя бы на элементарную простую оправу, ладно? Металлическую. Самую дешёвую. Во сколько  вас навестить, дабы особенно не утруждать?..

Настенные часы с кукушкой, — одновременно с недалёкими громкоголосыми кремлёвскими: — пробили пять…